Дмитрий Вышемирский: "Кёнигсберг, прости"
«Странный город. Странствующий. Неприкаянный. Потерявший одно имя и отвергающий другое. Осколок, оставшийся с войны в душе Германии. Беспризорник, заблудившийся на окраине уставшей России. Город, притаившийся в истории и в мыслях своих жителей.
Кто Ты? Кёнигсберг? Калининград? Не знаю. И никто не знает. Но я знаю, что Ты — мой город. Я люблю Тебя уже больше сорока лет — столько, сколько помню себя. Как и многие в моем поколении, растерявшиеся среди нескольких пограничных столбов и пытающиеся сложить мозаику своего сознания из символов далекой России и ностальгии по Восточной Пруссии.
Я спрашиваю себя, что я люблю в Тебе? Черепичные крыши. Булыжные мостовые. Тенистые скверы и парки Амалиенау и Марауненхофа. Старые каштаны и всегда молодую сирень. Одинокий Собор на Зеленом острове. Обезглавленных рыцарей на консолях Королевских ворот и барельефы на Росгартенских. Разноцветье кленов туманными октябрьскими утрами. Долгие дожди в ноябре и ошалевшие от счастья яблони в мае. Башни бастионов и кирх… Все, что сохранилось после бомбежек и штурмов конца войны; что уцелело вопреки пренебрежению и бедности; что, вместе с игрушками и сказками, заполнило мое детство.
Что не люблю? Разоренные и поросшие сорняком кладбища. Облезлые фасады и то, что за последние полвека не построено почти ничего, что радовало бы глаз, — только железобетон новостроек и асфальт дорог.
Значит, я люблю в Калининграде Тебя, Кёнигсберг? Значит, это Тебя я ищу уже столько лет? В контрасте черно-белых негативов и в радуге цветных. В охре и ультрамарине облупившейся штукатурки. В постаревших лицах первых переселенцев и в настороженном взгляде пожилого немца, вернувшегося туристом в свою юность, чтобы навсегда потерять ее в суете многоэтажных микрорайонов.
Я ищу Тебя в улицах, сохранивших прежние названия: Шиллера, Каштановая аллея… В таинственных именах средневековых городов: Альтштадт, Кнайпхоф, Лёбенихт. Это они превратились в незастроенные пустыри на месте Старого города и терпеливо ждут, когда некий Зодчий, там, высоко, решит начать Твое воссоздание.
Ох, Кёнигсберг. Не попросить ли мне у Тебя прощения? Может быть, эта просьба начнет собирать Твои разбросанные камни? Может быть, опять над причалами начнут подниматься мачты Твоих кораблей, Королевский замок и Ратуша?
Попросить прощения… Когда же я впервые подумал об этом? Когда возникло это желание? Наверное, где-то в середине восьмидесятых, когда в Калининграде праздновали День города и кто-то из партийных функционеров, поднявшись на эстраду в одном из городских парков, торжественно сообщил нам, тысячам собравшихся калининградцев, что „…наш город очень молодой… ему всего сорок лет…“. Куда-то вдруг исчезли сотни лет истории. Их старательно вычеркнули из книг и писем; из учебников и мыслей.
Особенно в 68-м году, когда взрывали Королевский замок. Я помню его величественные стены, нависавшие над трамвайчиком, в котором я ездил по городу вместе с мамой. Я помню, как однажды в прилегающих к замку кварталах вдруг зазвенели оконные стекла, выбиваемые взрывной волной; как заскрежетали гусеницы военных тягачей, растаскивающих тросами громадные обломки; как офицеры замахали руками и что-то закричали солдатам. Я помню запах гари и магазин „Детский мир“ неподалеку.
Эти взрывы не только разрушили стены. Они раскололи саму историю и нас, ее продолжение. Много лет после этого одни из нас думают, что живут в городе, который начался в 45-м. Другие думают, что живут в городе, который в 45-м закончился. А мне часто кажется, что я жил здесь всегда; что я очень-очень старый; что мне тоже скоро 750. И этот возраст мне нравится. Мне нравится, что Ты — старый город, а я — Твой старый фотограф.
Так что же могу сделать я? Сказать какие-то важные слова? Показать фотографии? Может быть, те, которые я сделал однажды весной, в начале апреля, когда в центре города собралось много школьников и учителя повели их в городские парки развешивать на деревьях скворечники? Было весело и шумно. На школьниках были куртки канареечного цвета. Они несли лестницы и плакаты с птичьей символикой. Яркий солнечный свет слепил глаза. Прохожие улыбались. Несколько мальчишек в отряде, который шел на Остров, казались мне наиболее фотогеничными. Я спешил за ними; забегал вперед, чтобы отснять очередной кадр; отставал, чтобы перемотать отснятую пленку и зарядить новую. Мы пришли к Кафедральному собору и развесили десятка полтора скворечников вокруг него. Мальчишки убежали. Я остался один на площади перед Собором. Высоко на башне легко и звонко ударили колокола. И неожиданно я подумал о том, что когда-то давно, может быть, в такой же солнечный день 6 апреля, начался штурм Кёнигсберга, и сотни тысяч людей, вооруженных и искалеченных ненавистью, стали не „развешивать скворечники“, а убивать друг друга и разрушать красивый древний город, в котором я так хотел бы жить.
Рассматриваю старые открытки: Южный вокзал в Кёнигсберге, Северный мол в Пиллау… мост королевы Луизы…Тильзит… Раушен… Фридланд… Гумбиннен… И с горечью понимаю, что никогда не увижу в видоискателе своего „Кэнона“ высокий шпиль кирхи Лютера, стоявшей на берегу Прегеля; никогда не появятся на моих фотографиях города Цинтен, Пилькаллен, Ширвиндт, Эйдткунен… Никогда. Почему никогда? Потому, что мы, живущие здесь после 45-го, все еще продолжаем разрушать то, что осталось от Восточной Пруссии. А разрушая, мы теряем не только стены и историю. Мы теряем самих себя.
Но, может быть, однажды, раскапывая фундамент какой-нибудь кирхи или найдя во время ремонта какого-нибудь чердака обрывки пожелтевших довоенных газет; или просто шурша опавшей листвой в парке, — мы начнем понимать, что ищем что-то очень важное, то, что свяжет нас с этой древней землей — землей пруссов, поляков, немцев, литовцев, евреев, австрийцев… да кого только не было здесь за сотни лет? И тогда, найдя здесь свою Родину, мы найдем в себе сострадание к тем, кто ее потерял…
Иногда, добавляя в архив новую удачную фотографию, я хочу как-то назвать сделанную работу. Пожалуй, это дневник. И мне хочется написать на обложке этого дневника — „Кёнигсбергский…“. Но так мало осталось от Тебя, Кёнигсберг, и это сдерживает меня, не позволяя написать Твое имя.
Я знаю, Кёнигсберг, что Ты уходишь. Каждой своей фотографией я прощаюсь с Тобой и спешу запечатлеть то, что осталось — еще не огражденное рекламными щитами; не опутанное километрами проводов и коммуникаций. Ты прошел через войны и разрушения. Но новое испытание — равнодушием и достатком — тебе не пережить. Теперь ты уйдешь навсегда.
А что же мне без Тебя делать?
Может быть, мы уйдем вместе?
Ведь мы, кажется, не нужны».
Калининград. Май 2000.
